Окончив ГИТИС на курсе Андрея Александровича Гончарова, Костолевский сразу же был принят Мастером в руководимый им Театр Маяковского. Но ранняя его звезда взошла в кино…

Не ожидал, не ожидал…

 - Кажется, только за это, Игорь, вы должны считать кино наиважнейшим из этих двух искусств…

 - Конечно, большинство зрителей знают меня по «Звезде пленительного счастья», «Безымянной звезде», «Тегерану-43» и далее по списку. Тем не менее если со мной что-то и произошло в творческом плане, то это главным образом благодаря театру. Потому что именно в театре ты имеешь возможность расти, развиваться, действительно быть актером. А в кино, как правило, развиваться трудно. В кино чаще эксплуатируют твой типаж, который тебе дали мама с папой, а от тебя много не требуется. В кино легко заштамповаться, поскольку зритель привык к тебе в определенном качестве, и ты в этом качестве движешься как в канализации – в одном направлении. Но в один прекрасный день ты грозно спрашиваешь у судьбы: «За что?!» А вообще оказываешься в глухом тупике. «Женитьба», «Кин IV», «Карамазовы», «Мертвые души» – это те роли, которые мне в кино никто не предложил.

 - Так ведь и Гончаров вас хоть и приметил, но играть почти ничего не давал.

- Андрею Александровичу я благодарен, во-первых, за то, что он меня взял, а во-вторых, за то, что не выгнал. Потому что после первого курса он меня хотел выгнать за профнепригодность. Гончаров имел особенность на актеров орать. А я к этому был не особенно приучен, и оттого стал слишком зажатым – каждый выход на сцену был для меня суровой пыткой. У меня абсолютно не было силы воли и веры в себя. А Гончаров их во мне развил, заставив жить по принципу той самой лягушки,  которую  бросают  в  молоко.  Будет бить лапками – взобьет сметанку и выкарабкается. Не будет – захлебнется и ко дну пойдет. Этому принципу я верен всю свою жизнь.

 - А может, Гончаров не давал вам ходу, чтобы заземлить вас после «Звезды пленительного счастья»?

 - Да-да, он ревновал меня к «Звезде». Не отпускал сниматься. Мотыль пошел на хитрость: предложил Гончарову сыграть Раевского. Гончаров поблагодарил, но отказался. И потом вскричал: «А кто у меня будет двигать фурку в «Беседах с Сократом»?» Как-то все же удалось его уговорить. Но всякий раз, встречая меня, он предупреждал: «Смотрите, кинематограф еще никому ничего хорошего не сделал». А после «Звезды» у Гончарова был шок. Он ходил за мной и говорил только одно: «Не ожидал, не ожидал…»

 Что за обалдуй-кавалергард у вас там скачет?

 - Каким чудесным образом вы, вчерашний студент, попали в эту картину?

 - Когда я оканчивал ГИТИС, меня позвали на «Ленфильм» в картину «Врача вызывали?». И там меня благополучно не утвердили. Но когда ассистентка вела меня по коридору, я увидел табличку с надписью: «Звезда пленительного счастья». «А что это за фильм?» – спросил я. «О декабристах, – ответила ассистентка. – Снимает режиссер Мотыль». И тут я брякнул: «Я там буду сниматься». Просто так брякнул – молод, нахален был, в мыслях легкость была необыкновенная. И тут же про это забыл. А потом приезжаю на свои первые гастроли в Новосибирск и получаю телеграмму от Мотыля, в которой он зовет меня попробоваться в «Звезде». Оказалось, ассистентка ему про меня рассказала. Приехал к Мотылю, он дал мне сценарий. Роль для меня в нем была очень маленькая, я решил, что играть мне нечего, и отказался. Владимир Яковлевич все-таки уговорил попробовать. Несколько раз вызывал на пробы и для себя утвердил. Вообще-то я мало подходил под эту роль, потому что был скован. Но внешне очень походил на Анненкова. А для Владимира Яковлевича как историка это было важно. И он, несмотря на запреты Госкино, меня снимал. А Госкино меня не утвердило, потому что ему не понравились мои кинопробы. «Что за обалдуй-кавалергард у вас там скачет?» – недоуменно спрашивали Мотыля. Но зная о наших репетициях и чувствуя, что, видимо, что-то из меня можно высечь, снимать не запретили. А для меня началась суровая школа. Причем Мотыль мне сказал: «Смотри, все зависит от тебя: можешь все выиграть, а можешь проиграть». Если учесть, что в фильме снимались такие блестящие актеры, как Смоктуновский, Баталов, Янковский, Купченко, Бондарчук, Шикульска, проигрывать мне не хотелось.

 - Образ вашего героя связан с изумительным романсом Окуджавы и Шварца «Кавалергарды, век недолог…» Слышала, что именно вы вдохновили на него Булата Шалвовича.

 - Да. Дело было так. Я говорю Мотылю: «А почему кавалергард не скачет верхом?» «Умеешь?» – «Нет». – «Ну, иди научись». Я пошел в конную школу и научился. Потом говорю: «А почему кавалергард без романса?» Надо заметить, что Мотыль, Окуджава и Шварц дружили, но периодически находились в ссоре. Так вот Мотыль мне отвечает: «Я разругался с Булатом. Если хочешь, позвони ему и предложи». Дал мне его телефон. А я Окуджаву знал только по его песням. Но набрался храбрости. Звоню: «Булат Шалвович, я такой-то артист, играю в таком-то фильме такую-то роль. Не могли бы вы написать к ней романс?» – «Ну расскажите мне про вашу роль». Рассказал. Окуджава велел позвонить послезавтра. Звоню. И он мне: «Игорь, вы так хорошо мне рассказали, что я все написал». Думаю, лукавил: этот романс у него уже был.

 - Чему научила вас внезапно обрушившаяся слава?

 - Я к ней не был готов, поскольку все очень трудно далось. А когда это навалилось, я вдруг почувствовал на себе разные взгляды. Конечно, была радость. Но я познал, что такое зависть, ревность, предательство. К счастью, поскольку был полностью погружен в работу, некогда было обращать на это внимание. Так и стараюсь жить – иначе произойдет саморазрушение. Сделал – не оглядывайся по сторонам, иди дальше.

 - А вы сами кому-нибудь завидовали?

 - Нет. Может, иногда возникала некая ревность, но это ревность белая, здоровая – не то что ночами не сплю, кусаю подушку. Зависть, повторю, – разрушительная вещь, она бумерангом ударяет по тебе.

 - Если бы в вашей судьбе случилась только «Звезда», вы оставались бы жизнью довольны?

 - Нет, это мне непонятно. После «Звезды» на меня обрушилась бешеная популярность. Но  я  чувствовал  себя  человеком,  который взял кредит, и его нужно отдать. Вот с этим ощущением до сих пор и живу.

 Вы разве в баню пришли?

 - Ваш кинодебют состоялся в фильме Ростоцкого «А зори здесь тихие». Вы играли друга Сони Гурвич. Всего лишь эпизод. Ни единого слова. Но роль запомнилась. А что для вас вообще эпизод в жизни? Бывало ли, что какой-то  пустяковый  случай  потом  оборачивался судьбой?

 - Такой эпизод и связал меня с Театром Маяковского. Мне было лет 16. С моей первой любовью мы бродили по Москве в поисках уединения. И проходили мимо Маяковки. Пошел дождь. И я, не только не зная, что это за театр, да и вообще в театрах бывавший раза два, предложил девушке: «Пойдем». Купили дешевенькие билеты, сели на галерку. И дальше я помню только какой-то помост и какого-то высокого артиста, который потрясающе танцевал. Ничего остального не помню – потому что мы весь спектакль процеловались. И когда зажегся свет, к нам подошел администратор и предложил покинуть зал за аморальное поведение. Покидая зал, я оглядел сцену и на выходе произнес: «Какое же «г» этот ваш театр!» Вот вам и эпизод. В этом театре я проиграл 35 лет. А артист, который потрясающе танцевал, был Саша Лазарев, мой любимый партнер.

 - А как получилось, что вы, два года отучившись в Московском инженерно-строительном институте, вдруг рванули в театральное?

 - Виновата моя первая любовь. Она преклонялась перед гуманитарным образованием, считала, что я похож на Есенина, а потому меня непременно возьмут в актеры. И я пошел поступать в Школу-студию МХАТ. И, конечно, провалился. На экзамен почему-то явился в плаще. И от зажима начал перед комиссией раздеваться: снял плащ, пиджак, рубашку начал расстегивать. И кто-то из экзаменаторов проронил: «Молодой человек, вы разве в баню пришли?» Опомнившись, я прочитал две строчки: «Дай, Джим, на счастье лапу мне…» и ретировался. Но на выходе мне предложили: «Если так уж хотите, поступайте на будущий год». Во мне взыграло самолюбие. Год ходил по театрам, действительно увлекся – и поступил во все театральные вузы.

 - Почему на Гончарове остановились?

 - Во-первых, потому что он был очень колоритным. А дело было так. Я опять пришел в плаще. Как в том анекдоте. Встречаются двое. И один говорит другому: «Мы не виделись 30 лет, я узнал тебя по пальто». Встал в дверях. Гончаров заметил меня и повелительно указал пальцем – выходи читать. Начал читать «Дуэль» Пушкина. Гончаров слушает-слушает... И вдруг приказывает: «Соберите мне поступающих режиссеров» (а курс был актерско-режиссерский). Собрали. Я еще раз начал читать. И Гончаров: «Слышали, как он читал? Вот так должны читать режиссеры». А потом оборачивается ко мне: «А вас уже куда-нибудь взяли?» «Да». – «А ко мне пойдете?» – «А возьмете?» – «А пойдете?» В итоге этой пикировки все и началось.

 - Борис Михайлович Тенин, видя ваши страдания при поступлении в театр, однажды вас подбодрил: «Что вы все время стонете? Ну мало играете молодых, много будете играть стариков». Мол, неси свой крест и веруй. Таков ваш лозунг в профессии и жизни?

 - Кстати,  вскоре  после  этого  разговора  мне  пришлось сыграть старика. Тенин увидел и сказал: «Ну, я за тебя спокоен». А профессиональный и жизненный лозунг у меня другой: «Вперед и выше!»

 - От ваших коллег слышала, что вы – большой  трудяга. 

 - Да,  внутренняя  одержимость человека, занятого своим делом, во мне присутствует. Вот про одних говорят: он – трудоголик, мол, все задним местом высиживает. А есть самородки, стихийные таланты. Но что-то я таких Ломоносовых не встречал. Я видел просто очень талантливых людей и видел, как они работают. Я видел, как работал Евгений Павлович Леонов. Он репетировал «Человека из Ламанчи», а я, вчерашний студент, которого никто не знал, смотрел. Проходя мимо меня, Евгений Павлович спросил: «Ну как, плохо?» «Что плохо, Евгений Павлович?» – «Ну плохо у меня получается?» А сейчас я его понимаю. И, играя, всегда спрашиваю: «Ну так или нет?»

 - А  чувство  собственной  самооценки  присутствует?

 - Да. Ты можешь спрашивать у кого угодно. Но себя ведь не обманешь.

 - Несмотря на непростую судьбу в этом театре вы ему верны. Это как верность самому себе?

 - Может быть. По-моему, Чехов сказал: «Искать счастье в перемене мест – большая глупость.  Все  перемены  происходят  внутри тебя». У меня было много возможностей и оснований уйти. Я уходил. В начале лихих 90-х ушел в свободное плавание – потому что в театре для меня ничего не было, залы пустовали, а надо было выживать. И мне предложили поучаствовать в международном, как сейчас модно говорить, проекте. Норвежцы, швейцарцы и американцы ставили «Орестею» Эсхила  со  швейцарским  режиссером  Франсуа Роша.  Играл  на  английском,  французском и норвежском, причем не зная языков, а просто заучивая текст. Вестника, которого играл, считаю одной из лучших моих ролей. Еще одну «Орестею» играл у Питера Штайна.

 - И после свободного плавания вновь увидели свет «Маяка»...

 - Я просто очень люблю сцену Маяковки, ее зрительный зал. Мне всегда нравились люди театра, его атмосфера. В нашем театре при всей его именитости было очень мало склок, предательства. Наверное, это объясняется тем, что театром руководил мощный и властный человек, который всех держал, а все стояли в обороне против него, и это объединяло. Гончаров собрал уникальную труппу. И если я 10 лет бегал в массовках, то исключительно потому, что вокруг было столько сильнейших актеров, что надо было еще иметь право. Слава богу, что у меня было кино, и время не прошло даром.

 Ну что, этого генерала расстрелять?

 - У вас получается так: любите больше то, что завоевать труднее?

 - Для меня важно быть хорошим  артистом  –  то  есть  максимально знать свою профессию. И когда в кино мне стали предлагать однотипные роли, я понял, что это путь в никуда. Тем более слыша вокруг себя такие разговоры: «Ну что Костолевский? У него, конечно, внешние данные. А так артист-то он никакой». Обращать на это внимание было глупо. Мне было важно в первую очередь себе доказать, что я что-то могу. Поэтому я не боюсь играть разные роли. Не боюсь, что зритель меня не таким увидит и не воспримет. Я готов рисковать, понимая, что только так можно вперед двинуться.

 - Вот так и рискнули Плюшкина в «Мертвых душах» сыграть. А во втором акте явили совершенно противоположный образ светлейшего князя. Но когда вы Плюшкиным на сцене появляетесь, по залу недоуменный шепоток проползает: «Неужто Костолевский? Может, замена?»

 - Вопрос ведь не в том, чтобы загримироваться так, что тебя мама родная не узнает. Вопрос в том, чтобы понять непонятное. Плюшкина ведь всегда играли, обличая, как, цитирую Гоголя, «прореху на человечестве». А я всегда думал: почему? И понимал, что все внешние штучки начнут работать, только когда найдешь суть, боль, горе почувствуешь. Ведь Плюшкин – несчастный, брошенный старик, который когда-то был рачительным помещиком. Но у него умерла жена, одна дочь сбежала со штабс-ротмистром, другая умерла, сын, вместо того чтобы поступать на государеву службу, улизнул в полк. Я таких Плюшкиных, несчастных стариков, очень много сегодня вижу: в метро, в переходах, на вокзалах. Поэтому мне смеяться над горем моего персонажа совсем неохота.

 - Когда в последней сцене вы, уже в роли князя, читаете монолог о том, что «пришло спасать нашу землю», которая «гибнет не от нашествия 20 иноплеменных языков, а от нас самих», о том, что пора «всякому из нас восстать против неправды», зал, кажется, перестает дышать. А кто-то из зрителей, слышала, спросил: «Неужели это Гоголь, а не сам Костолевский написал?»

 - Монолог очень труден. Потому что нужно выглядеть не пафосным, а убедительным. Я читаю не как депутат Госдумы, а как Игорь Костолевский.

 - Как вы относитесь к современному зрительному  залу? 

- Ругать  зрителя  не  привык. Он купил билет, а я вышел на сцену и должен сделать так, чтобы у него не было ощущения, что его обдурили. Если актер находит созвучие со зрителем, тогда в зале раздается взрыв аплодисментов или наступает мертвая тишина. Какое счастье, когда ты находишь что-то, что в твоей душе отзывается. Так было у меня с Иваном в «Карамазовых». По мрачному совпадению спектакль шел в день событий в Беслане. В спектакле я говорю о детях. Так вот, когда я выходил на сцену, меня колотило – я не понимал, как можно про это говорить, мне было просто страшно. И вдруг я получаю реакцию, которой никогда в жизни не было. Когда я произносил: «Ну что, этого генерала расстрелять?», группа зрителей выкрикнула: «Расстрелять!» И зал нервно захлопал, а потом повисла пауза.

 - Вы стали знаменитым в застойные советские времена.  Как чувствуете себя сейчас?

 - Как сказано в одной английской пьесе, «я сам себе современник, иду в ногу со своим собственным временем». Жаловаться на то, как было хорошо, а сейчас плохо, не плодотворно. Кто-то из знаменитостей сказал: «Вот такие плохие времена» – говорят рабы и холопы. Времена всегда плохие. А вот какими мы их сделаем, зависит от нас».

 - Один из известных деятелей культуры назвал вас представителем поздних шестидесятников, которые всегда остро переживали  свое  историческое  опоздание и стремились не отставать от предшественников.

 - В каком-то смысле это так. Ведь родившись в 48-м, каким-то крылом я шестидесятников задел, и мне передался их романтизм.

 - Как вы относитесь к тому, что вас, романтика, каким вы предстали в «Звезде», сейчас именуют секс-символом советской эпохи?

 - Не могу к этому сколь-нибудь серьезно относиться. Секс-символ – это от Запада. А мы от Запада почему-то берем только то, что лежит на поверхности. Копали бы поглыбже. А мы все по верхам: ремейк, сиквекл, секс-символ – всю эту хрень перетаскиваем.

 Вот станешь постарше…

 - А в мистику искусства верите? Ведь в вашей  жизни  подобное  случилось  дважды. Ваш Анненков женился на француженке Полине Гебль. А вы – на французской актрисе Консуэло  де  Хавиланд.  Анненков  выступал против Александра I, а вы сыграли Александра в международном сериале «Война и мир».

 - Кстати, когда мы снимали «Звезду», Мотыль мне говорил: «Вот станешь постарше, сыграешь Александра». Так и вышло. А в мистику искусства верю. Когда ты долго и напряженно о чем-то думаешь, происходит материализация твоей мысли.

С Консуэло мы познакомились на спектакле «Арт» в Театре Пушкина. Она была эмиссаром  Авиньонского  фестиваля  в  Москве. И в это же время репетировала у Валеры Фокина. Ни «Звезды», ни других моих фильмов Дуся (так актер называет свою жену. – Ред.) не видела. Но зато на мое 50-летие подарила мне звезду, названную моим именем, – сертификат, выданный соответствующим швейцарским департаментом. Мы вместе 10 лет.

 - Получается, это ваша третья звезда. Консуэло, как и Полина, последовала за вами, хотя и не в рудниковую Сибирь, но в суровую Москву.

 - Мы все время живем в Москве. А недавно  Консуэло  стала  официальным представителем РЖД в Париже.

 - Как это?

 - Два года назад, когда падали самолеты, Дуся хотела приехать ко мне на день рождения и вспомнила, что есть еще и поезд. Но выяснилось, что поезда «Париж – Москва» нет. Потому что у русских-де плохие вагоны. Она возразила. «Вот будете официальным представителем РЖД, – ответили ей, – тогда и поговорим». Консуэло приехала в Москву, пошла к Якунину (президент ОАО РЖД. – Ред.) и получила мандат представителя.

 - А как было с Александром?

 - Когда я снимался в Америке в сериале «Шпионские игры», ко мне подошел продюсер итальянской студии и рассказал про проект «Война и мир». Спросил, кого я хотел бы там играть. Я, памятуя о «пророчестве» Мотыля, сразу ответил: «Александра». Вообще я рад, что принял участие в этом проекте, потому что столкнулся с очень хорошим режиссером, трогательно любящим Россию. Такого трепетного отношения к Толстому, к нашей культуре вообще я давно не встречал. Нам бы так относиться к своему богатству! Сам факт, что люди выложили 35 миллионов евро на «Войну и мир»… Могли бы что-то другое снять. А раз у них к этому интерес – значит это надо уважать, а не ворчать, что, мол, посягнули варвары на наше святое. Ведь «варвары» не испохабили, не гнусь развели, а сняли с глубоким чувством – так, как они это понимают.

 - Игорь, без чего вы жизнь не представляете?

 - Без любви и, в частности, без любви Дуси.

 - Актерство для вас – лицедейство? Или, перефразируя поэта, «актер в России больше чем актер»?

 - Второе. Мне всегда было интересно не лицедействовать, а играть судьбу. На раз заплакать, на раз рассмеяться, перекувырнуться – нравится всем зрителям. А мне важнее, чтобы не смеялись и не хлопали, а была бы вдумчивая тишина. Мне нравится некая сосредоточенность, сопереживание. Когда зритель, может, тебя и не понимает до конца, но задумывается – потому что ты с ним разговариваешь как с близким человеком. 

 Елена Калядина, журнал "Интервью"