Имя Ирины Шевчук в 70-х годах стало созвучным целой эпохе героико-романтического культа в отечественном кинематографе. Ее почерк нес ощущение той искренности, когда грань между сутью исполнителя и его воплощением на экране, казалось, полностью исчезает. Женственность, мягкая славянская красота актрисы (о, эти глаза-озера!), в созданных ею лучших образах органично дополнялись незаурядным нравственно-волевым началом. Рита Осянина из фильма «А зори здесь тихие…», стюардесса Галя в «Абитуриентке», Даша в «Белом Биме»… Всего она подарила зрителю около пятидесяти своих ролей.

    - Ирина Борисовна, при знакомстве с отдельными вашими фотографиями, в немалой степени подкупает выражение некой харизмы у вас во взгляде. Тот облик действительно смотрится олицетворением светлых примет времени, когда в чести были «риск и непомерный труд» во благо родной державы.

    - Надеюсь, так оно и есть. Я ведь принадлежу к поколению первых послевоенных лет, и наши характеры во многом воспитывались на экранных и литературных героях плана молодогвардейцев. Естественно, мне хотелось походить и на Любку Шевцову, и на Ульяну Громову.

    - Несмотря на политику «железного занавеса» в СССР, вы, являясь известной актрисой и комсомольской активисткой, смогли повидать практически весь мир. Не менялось ли в результате этих поездок ваше отношение к советскому строю?

    - Сложно ответить однозначно. Разумеется, свои издержки тут были. Меня много раз пытались вербовать в ряды осведомителей, обещая, что моя судьба окажется ровной, правильной, и все звания получу вовремя. Люди в погонах мыслили – если я, девочка с хорошей биографией, изобличив коллегу в недостойном поведении за границей, подам соответствующий сигнал, значит – сомнений не возникнет. Меня же подобные предложения ввергали в шок. Помню, заявила: «Если увижу, что моей стране угрожает что-то страшно предательское, и так найду, кому об этом сообщить». Но доносчики всегда выискивались, я сама пострадала от этих любителей ставить палки в колеса. Когда жила на Украине, всякими правдами и неправдами не пустили меня на молодежный фестиваль в Гавану. И министр кинематографии в Москве сказал мне: «Уезжай-ка оттуда, не то тебя там сожрут». Речь – об элементарной зависти. Я считалась очень успешной, для иных – незаслуженно. Правда, к этому времени моя кожа, что называется, огрубела, и такой боли, как в юном возрасте, уколы недоброжелателей не причиняли.

    - А вы склонны прощать зло?

    - Вообще, я отходчивый человек. Чтобы сильно обидеть меня, надо постараться. Но тогда примирение уже невозможно. В моей жизни такие люди есть: они могут находиться рядом, но – между нами стенка, я их просто не замечаю.

    - Именно с теми происками, о которых вы поведали выше, связан ваш переход с киностудии Довженко на Горького в 1983 году?

    - Не совсем так. В принципе, я должна была остаться в столице по окончании института, и лишь из-за мамы с папой вернулась в Киев. Родные тревожились: как буду я в огромной Москве одна-одинешенька? Меня звали в львовский русский театр - с подачи моего замечательного партнера Богдана Ступки. А в итоге судьба все решила за меня: работая в московских картинах, встретила своего будущего мужа, который оказался москвичом. Кстати, недавно мы отметили нашу серебряную свадьбу.

    - Есть мнение, что актеру театра легко сыграть в кино любую роль, зато обратного движения в этом смысле нет.

    - Мнений много! На самом же деле, приличный актер не потеряет лица ни тут, ни там. Для меня, например, отсутствовала первоначально дилемма жесткого выбора - сцена или кино; проявить себя хотелось везде. Однако жизнь заполонили съемки, и от устройства в театральный штат пришлось навсегда отказаться. Притом, кино дает свободу артисту: из множества предложений могла выбирать то, что по душе. А театр, наоборот, порабощает. Мне психологически сложно войти в тот замкнутый коллектив, чтобы на репетициях обитать в нем с утра до ночи: сплетен, разговоров о тряпках не люблю.

    - Это понятно, ведь вы воспитывались в семье кадрового офицера.

    - Еще бы! Мой отец – Борис Иванович, капитан 1-го ранга, участник Великой Отечественной, кавалер боевых наград: когда одевает их, там – иконостас! Папа был призван в самом начале войны, прошел всю оборону Севастополя, затем служил в штабе Северного флота. Ранее преподавал математику, физику, немецкий язык. Был учителем у моей мамы - они влюбились друг в друга, переписывались всю войну, а после Победы снова встретились. Так возникла наша семья, потом родились мы, трое дочерей, я – средняя. Сейчас папа по-прежнему красавец: возглавляет ветеранский кооператив под Киевом, готовит ребят к поступлению в вузы. Ему исполняется 85 лет, а мамочке – 80.

    - Обычно в семьях военных царят пуританские нравы. И ваш выбор профессии актрисы, по видимости, не вполне приветствовали дома?

    - Отец мечтал о более «мирной» моей специализации – конечно, конечно! Впрочем, понимая, что именно я затеяла, он сказал: «Так и быть, определяйся в театральный. Если не поступишь, то пойдешь на завод «Красный экскаватор» - токарем-револьверщиком, и на следующий год станешь готовиться уже в нормальный институт». Это было безоговорочно. А в мир искусства меня увлек скорее случай: к нам на Украину приехала группа Резо Давыдовича Чхеидзе, которого почитаю своим крестным отцом в кино. Пригласили к нему на прослушивание в фильм «Ну и молодежь!», я тогда в десятом классе еще училась. Беседовали мы с ним довольно долго. Что-то ему читала, ужасно стесняясь. Хотел он взять меня на роль – то был рассказ об одноклассниках, попавших на фронт. В картине эпизод со мной запечатлели, но дальше - ехать на съемки в Грузию - папа не разрешил: мол, оттуда, чего доброго, не вернешься. Зато мама восприняла мой успех на вступительных экзаменах с большой радостью, видя в нем воплощение собственной грезы и некую высшую логику. В юности она играла в самодеятельности, собирала фотографии любимых актеров. Ее близкая подруга Валентина Отвага была примой Днепропетровского русского театра. А мама все же не артисткой стала - преподавателем русского языка и литературы.

    - Вы готовились в киевский театральный институт Карпенко-Карого, но в итоге были зачислены во ВГИК.

    - Знак судьбы: шел первый тур просмотра, когда явилась комиссия во главе с Владимиром Белокуровым, народным артистом Союза. Она ездила по всей республике, набирая украинский курс. Я предстала перед мастером – легендарным «Валерием Чкаловым», и - сердце в пятки, от волнения даже расплакалась. К слову, весь мой репертуар был на украинском языке, которым не слишком хорошо владею – меня из Мурманска в Киев привезли ведь уже в 11-летнем возрасте. В общем, тряслась как ненормальная, у меня еще температура сильно подскочила - надо думать, на нервной почве. Когда очередь дошла до пения, очень рассмешила комиссию своей преамбулой: «А можно сделать так, чтобы вас не видеть?» - «Ну что же, выйти нам прикажешь?» - «А можно я отвернусь?»… Мои вокальные способности скромны: промурлыкала то, что вспомнила – колыбельную песню из заставки «На добранiч, дiти!». И не знаю, что Владимир Вячеславович заметил во мне, однако до кинопроб допустил – там надо было сыграть этюд на определенную тему, а это, по мнению экзаменаторов, удалось блестяще. Впоследствии моя школа была не совсем киношной: Белокуров – актер МХАТа, учил нас разговаривать не «под себя», а так, чтобы слышали в последнем ряду.

    - Кроме фильма «Ну и молодежь!», вы тогда участвовали в картине «Гольфстрим».

    - Тоже - эпизодики! Самого содержания ленты не помню толком, лишь – свои пробы, на которых выглядела маленькой, пухленькой девочкой с вздернутым носиком и наивными, немного грустными глазами. Короче, на главную роль не тянула - режиссер Владимир Довгань снял меня в амплуа статистки: изображая ученицу, сидела вместе с классом и на что-то реагировала.

    - Кто бы мог подумать, что уже совсем скоро эта маленькая девочка покорит весь мир как героиня «Тихих зорей…»?!

    - Лавры, конечно, всегда приятны. Но я не рвалась к ним. Просто мне безумно понравилась эта повесть, которую впервые прочла в сценарии.

    - В оригинале Бориса Васильева не найти характеристик внешности Риты, лишь - косвенное упоминание об ее красоте. Следовательно, при отборе кандидатов на эту роль, в данном смысле не было четкой установки.

    - Вероятно, не было. Во всяком случае, актриса, первоначально там утвержденная, принадлежала к совсем иной возрастной категории и направленности. В тот момент они искали исполнительницу роли статной Жени Комельковой. Глянув на меня, Ростоцкий всплеснул руками: «Кого вы привели, какая ж это Женька? Ну, подработай у нас летом в батальоне, что ли…». Полное недоразумение! И тут оператор Вячеслав Шумский, которого, наверное, разжалобили мои слезы, посоветовал режиссеру: «Присмотрись к этой девочке. Глаза, как у нее, и должны быть у Риты». Тогда меня снова вызвали, одновременно с Олей Остроумовой. Поскольку я робела перед Станиславом Иосифовичем, ему все думалось, будто я очень тихая, элегическая, что мне характера не хватает. Решил испытать меня в сцене: отряд движется по лесу, старшина и Галка ушли вперед, начинается пальба, моя напарница кричит: «Они же вдвоем! Ты как хочешь, я одна пойду на помощь!». А Рита осаживает ее: «Боец Комелькова нельзя, приказ есть приказ!». Когда мы сыграли этот эпизод, сомнений уже ни у кого не осталось. С Ольгой нас утвердили в последнюю очередь, и в результате поменялся весь основной актерский состав, где я была самой младшей. Вообще-то профессор Белокуров не отпускал своих студентов на съемки картин. Тайком, в сказке «Приключения желтого чемоданчика», я исполнила белоснежную медсестру - без слов, работая вместе с Евгением Лебедевым, который специально приезжал к ночи на студию в Москву, а следующим вечером уже выходил на сцену своего театра в Ленинграде. Но здесь мой педагог, не колеблясь, дал благословение. К сожалению, Владимира Вячеславовича вскоре не стало – его надломила личная драма, однако увидеть меня в смонтированном фильме он успел.

    - Кроме Ольги Остроумовой, главные актеры «Зорей…» были дебютантами, но уровень игры продемонстрировали поистине гениальный. Благодаря чему оказалось это возможно? 

    - Качество ленты зависит, прежде всего, от режиссера. Иной только и способен, что получать готовый продукт: сама себе придумываешь канву, судьбу и так далее. Настоящие же мастера представляют себе, словно у Булгакова в «Театральном романе», живые картинки – все полотно, всех персонажей. У Ростоцкого это видение было, он полностью прожил фильм еще до того, как сделали его первый дубль. Не жалея времени, повествовал нам всякие интересные истории, тем самым подвигая нас к лепке конкретных образов, и подход имел сугубо индивидуальный. Голос, впрочем, повышал крайне редко, но вот на Андрюшу Мартынова так орал! Наш «старшина» - суровый на экране, в сущности - домашний мальчик: бросал гранаты, точно неуклюжий подросток камушки – все просто умирали со смеха. И режиссер воспитывал в нем бойца. Надо сказать, просыпались мы рано. Как-то поутру прибежали к умывальнику на берег озера и видим – вдалеке маячат фигуры на лодке, в воду что-то кидают. Оказалось: Андрюша, набрав камней, тренируется под надзором оператора и художника.

    - Смерть Риты – одна из наиболее волнующих сцен в фильме. Чтобы ее снять достоверно, была необходима консультация вас врачом.

    - Да. В связи с этим фрагментом неоднократно звучал зрительский вопрос: «А зачем Рита застрелилась?». На самом деле, человек с осколочным ранением в живот, фактически не жилец – фронтовики знают это. Хирург разъяснял мне хронологию ощущений. Здесь, как правило, боль испытываешь не тотчас. Первое – шок, затем начинается невероятная жажда, а давать пить ни в коем случае нельзя. Идет огромная потеря крови. Надо было изобразить мучительную слабость, сбитое дыхание, последние слова произнести сквозь «пелену». Я даже перестаралась: вошла в образ настолько, что по правде лишилась чувств.

    - Тогда, как прокомментировать писателя Виктора Астафьева, выразившего мнение, что в «Зорях…» дана полная неправда о войне? 

    - Астафьев говорил: в этом фильме все о женщинах приглажено, идеализировано. Однако суть заключалась в ином - показать не грязь войны, а характер человека. Ростоцкий, как и мой папа, был фронтовиком. Моя тетя, подобно героиням ленты, сражалась зенитчицей. Так или иначе, они вспоминали все самое светлое. В «Зорях…» утверждалось: сколь ни чудовищна пережитая война, все равно это была чья-то молодость. Сейчас, наоборот - много натурализма в картинах, что, на мой взгляд, отнюдь не делает их более ценными художественно. Допускаю, что несколько отстала в своем восприятии современных веяний – стереотипа комиксов и компьютерных киноэффектов, однако мне, как художнику, там недостает глубины и той души, которую из нас вытрясал Ростоцкий.

    - В стихотворении, посвященном вашему киевскому коллеге, актеру Ивану Миколайчуку, есть строка: «На плечi стрибне слава, як пантера». В какой мере ее приход изменил вашу дальнейшую жизнь?

    - Знаете, особо упиваться ею было некогда. Участие в «Зорях…» стало моей дипломной работой; весной 1972-го я закончила ВГИК, почти тут же приступила к съемкам в картине «Мраморный дом», и на премьеру «Зорей…» в Москве не попала. Лишь через некоторое время, посетив Омск с делегацией от студии Горького, впервые вкусила плоды достигнутой популярности. Представьте: завершается сеанс в огромном стеклянном кинотеатре, из дверей – море народа, все стоят и ждут нас. Выходим – «Ой, Риточка, дайте автограф!». Для меня – потрясение! Кстати, и теперь, спустя много лет, узнавая меня на улице, в магазине, в поезде, часто зовут именем той героини. Однажды смешно воскликнули: «Смотрите, а зори здесь тихие идут!»… Да, этот фильм всюду принимали восторженно. С ним и «Белым Бимом» я побывала даже в экзотических уголках, наподобие Панамы или Коста-Рики. Кстати, на меня там «наехал» один американский журналист моего возраста – мол, трактовка вашего фильма такова, будто вы - русские, а не Соединенные Штаты, реальные победители второй мировой. И мне пришлось в этом интервью защищать честь своей страны. Словом, я тогда почувствовала, что имею право зваться не только настоящей актрисой, но и настоящим гражданином.

    - Тем не менее, разве такой ассоциативный образ, как Рита Осянина, не ограничивает поля творческой деятельности, создавая некий барьер, через который по этическим соображениям нельзя переступать актеру?

    - Разумеется, подобный плен существует. Ибо, та героиня принадлежит не только мне одной - она отдана людям, принявшим и полюбившим ее. Действительно, я много раз отказывалась от ролей гадких, страшных, пусть мне порой дико хотелось их сыграть. В принципе, на моем счету есть отрицательные персонажи, но они все же далеко не из категории негодяев, предателей или конченых людей.

    - Звание заслуженной артистки Украины вам присвоили в 22 года. Принято полагать: такие регалии, с учетом юного возраста лауреата, преподносились не иначе, как волей высоких партийных чинов. 

    - Об этом ничего не знаю. Я тогда снималась в фильме «Марина», группа жила в поселке Черноморское под Евпаторией, газет мы не читали, телевизора в нашей крошечной гостинице не было. Короче, находились в информационном вакууме. Тут приехал из Киева Константин Петрович Степанков (известный, в частности, по роли Ковпака). Был он с сильного бодуна - лежал, «умирал», ему требовалось похмелиться. На следующий день, оклемавшись, появился на съемочной площадке. Увидев меня, вдруг хлопнул ладонью себя по лбу и радостно воскликнул: «О, дытынко, я ж тэбэ хочу поздравить со званием!». Оно у меня единственное, его ношу поныне. А еще в 1976-м вместе с Мариной Нееловой и Сережей Никоненко наградили премией за создание образа современника в кино – одной на троих. Эти деньги нам соответственно поделили.

    - Наиболее плодотворным стал следующий 1977 год: выпущено целых пять картин с вашим участием. Вы демонстрировали невероятную работоспособность!

    - Она и сейчас ничуть не слабее прежнего. Другое дело - фильмов, где хотелось бы сниматься, теперь гораздо меньше: почитай, целое десятилетие выпало из творческой биографии. А тогда была тяга поспеть всюду. Позже пришло: это я играла, с тем режиссером знаться не хочу; бывала у него на пробах и убедилась - он абсолютный болван, с ним неинтересно. Да, помню, доработалась в семьдесят седьмом до гипотонического криза – теряла сознание прямо в кадре, меня держали на кофеине. Чуть ли не силком родители заставили взять отпуск – первый в моей жизни. Я с подружкой укатила в Гантиади, где в пансионате тракторного завода мы отдыхали двадцать четыре дня – сказка!… 

    - В завершении беседы, нельзя не спросить о нештатных ситуациях, испытанных вами на съемках.

    - Им несть числа. Одно болото в «Тихих зорях…» чего стоит: во время перехода по нему, я не по сценарию (как Галка Четвертак), а всерьез – утопила сапог. В «Марине» с длинным париком на голове ныряла со скалы. Отказавшись от дублерши, прыгала так раза три или четыре, и все прощалась с жизнью – хорошо, успевали из воды вытаскивать. Много на лошадях снималась – конный спорт осваивала еще студенткой. В фильме «Медный ангел» надо было скакать по горному серпантину. Я что-то неправильно сделала, и лошадка понесла во весь опор – еле остановили: слава Богу, я не рухнула, удержалась в седле. Вообще, наша актерская жизнь такова: и отморозишься, и заболеешь, хотя обычно недомогание дает о себе знать после работы, а в ходе нее ты настроен, естественно, совсем на другое. Нередки курьезы. В картине «Право на любовь» мы с Богданом Ступкой исполняли сердцещипательный эпизод. Он изображал злодея, влюбленного в мою героиню, у которой - свой ненаглядный. Застыв с винтовкой наперевес, она к себе не подпускает назойливого ухажера, а тот произносит трагический монолог, признаваясь в чувстве. Мой партнер был столь вдохновенен, что я забылась: рот раскрыла – вся во власти его речей (честно, обожаю Богдана!), у самой чуть слезы не льются. Вдруг меня толкает оператор – «Стреляй!». Ну, я и бабахнула в полной растерянности, и горячей струей нечаянно попала в лицо Ступке! Едва не повредила ему глаз. Надо было видеть его выражение: схватился за обожженную щеку, но сцену довел до конца, а я понимаю, что он меня сейчас просто убьет. Говорю ему: «Богданчик, солнышко мое, ну не надо же так играть - ты ж по правде мне всю голову заморочил…».